Туфли чудовищно натирали.

Примерно за… Владимир не знал, сколько бродил, дрожа от холода, ибо утро в горах не теплое. Так вот, за время своих скитаний он успел проникнуться чистой ненавистью к пахшему плесенью царству деревьев-великанов, прелой листвы, сухой хвои, шишек, мха и всего такого. Он искренне ненавидел всех «зеленых» и готов был лично палить в них из пулемета, расчищая путь механизированным бригадам лесозаготовщиков. Конечно, все это являлось последствиями холода, голода, жажды, боли, усталости и всего прочего, к чему современный горожанин был крайне плохо приспособлен, однако до удовлетворения всех этих нужд Владимир предпочитал сознательно ненавидеть. Ненависть придавала сил.

Силы ему понадобились, когда среди стволов заметалось эхо громового лая. Головной мозг быстро произвел некоторые прикидки и сообщил художнику, что вроде бы это хорошо, ага? Лай – не вой, лают собаки, а собаки – это одомашненные волки. Чтобы одомашнить волка, ведь нужен кто-то разумный? Значит, рядом люди! При этом, правда, древний и намного более мудрый спинной мозг в один голос с седалищным нервом вопили, что нужно бежать! Хватать дубину и бежать! У них был куда более богатый опыт в общении с миром, так что художник перешел на бег раньше, чем сам это понял.

Отбежал он, правда, недалеко, ибо с начала дня его физическая форма не особо улучшилась. Через десять минут художник уже задыхался и сжимал правый бок, двигаясь короткими перебежками от дерева к дереву, чтобы припадать к стволам и на них облокачиваться. Тем временем сила лая нарастала, как и количество собачьих голосов. Поэтому Владимир предпринял отчаянную попытку залезть на дерево, в результате чего оказался измазан в сосновой смоле и чудом продвинулся лишь на три метра в высоту. Когда оглушительный лай раздавался уже вокруг него, держаться на стволе помогала лишь смола да страх свалиться.

Тем неожиданней оказалась встреча взглядами, когда он рискнул открыть глаза. Владимир вскрикнул и сорвался, камнем преодолел три метра, почувствовал себя очень несчастным во вспышке ослепительной боли и остался валяться в корнях, глядя, как три монструозные собачьи головы распахивают пасти. Если бы он мог пошевелиться, то обязательно свернулся бы калачиком и заскулил.

Один из всадников – а на каждом псе восседал всадник, ибо животные были действительно громадными – что-то выкрикнул, и лай как обрезало. Затем второй, довольно здоровый детина в странной одежде покинул седло и склонился над Владимиром. Он носил на голове шлем, скрывавший лицо, за исключением глаз, так что ничего кроме них тот не разглядел. Выпрямившись, здоровяк что-то сказал и после короткого разговора, в течение которого Владимиру тоже, видимо, задавались вопросы, собачьи всадники решили его поднять.

Он старался не орать, когда его ставили на ноги, когда связывали кисти и щиколотки, когда перекидывали через спину громадного пса, а дальше главной заботой художника было не свалиться, потому что бежали… или скакали… в общем, мчались собаки по лесу очень быстро. Вскоре он потерял сознание от тряски и прилива крови к голове.

Одно из многих правил, которое каждый мужчина изучает сызмальства, звучит следующим образом: никогда не писай во сне. Никогда!

Нет, разумеется, если ты видишь сон, ты, как правило, не знаешь, что это сон, и тут от тебя особенно ничто не зависит, но когда ранним утром ты находишься в особом состоянии сладкой неги и допускаешь хотя бы малейшее сомнение в том, что ты сейчас спишь, но при этом испытываешь определенную нужду, не ведись на самообман разума и ни в коем случае не писай!

Руководствуясь примерно такими мыслями, Владимир вынырнул в сознание и, пыхтя, попытался встать. Не получилось – его ступни и кисти онемели от веревок, да и сами веревки никуда не делись.

Они находились на вершине небольшого плешивого холмика, на котором кто-то вырубил все деревья, оставив лишь старую мертвую сосну, побелевшую от времени. Подле ее ствола горел костер и на вертеле жарился кабан. За процессом наблюдал здоровяк, а его пес лежал поодаль, лениво шевеля хвостом.

– Мужик, развяжи меня, пожалуйста! Мужик! Последствия будут плачевны для нас обоих!

Здоровяк явно не понимал по-русски, обращения на немецком и английском до него тоже не дошли, но он оказался человеком неглупым и быстро сообразил, что к чему. Веревки были перерезаны, однако затекшие конечности отказывались слушаться. Кто бы знал, каких трудов Владимиру стоило сбежать вниз по холмику и добраться до ближайшей живой ели, а потом еще и совладать с ремнем и брюками. Трагедии удалось миновать.

Застегнув ремень, художник выглянул из-за дерева и увидел, что здоровяк не обращает на него никакого внимания. Тут же его захватили смутные сомнения. Владимир уже успел понять, что с ним произошло, тут не нужно было обладать гениальной головой, – он угодил в другой мир, оказался за пределами Земли. Отсюда и потеря контакта со вселенной, и гигантские собаки. Вот говорила же мама, что алкоголь до добра не доводит, однако и до иных вселенных он доводить тоже не должен!

Закралась мысль о том, чтобы попытаться сбежать, хотя решиться было непросто. С одной стороны, какие-то собачьи всадники с неясными намерениями и тугими веревками, с другой – лес, который сам по себе гарантия скорого конца.

Нелегкие размышления прервало внезапно послышавшееся за спиной сопение. Обернувшись, Владимир уставился в слюнявую пасть пса, которая находилась на уровне его глаз. Зверь издал тихий рык, чем разрешил дилемму.

Землянин послушно вернулся на вершину и уселся на рассохшееся полено близ костра. Связывать его, к счастью, не стали, ибо куда он убежит на своих двоих от огромной собаки? Попыток объясниться больше не предпринималось, здоровяк поглядывал на Владимира бдительно и только, а тот внимательно изучал собачьего всадника и все же силился понять: как он сюда попал? Куда он попал? Где Миверна? Где Кузя? Как выбираться?! И почему во время путешествия между мирами ты не получаешь навыка понимания местного языка?! Неужели тысячи писателей-фантастов, выпускавших в мир сотни тысяч книг о попаданцах, могли соврать?!

Из леса выехали двое других аборигенов и быстро поднялись на холм. Не обращая на него особого внимания, всадники начали снимать со своих зверей седла и переметные сумки. Вместо уздечек они пользовались большими кожаными ошейниками, свободно висевшими на собачьих шеях. Между собой трое переговаривались на непонятном языке и скупо жестикулировали.

Двое мужчин и женщина. Последняя, судя по всему, была главной. Жилистая дама за сорок, светловолосая, в целом приятная на вид, но извилистый шрам и глубокие складки на лице немного портили общее впечатление. Второй мужчина был моложе, высокий, худой, белокожий, рыжий, больше о нем сказать было нечего. Ну и третий – широкоплечий здоровяк с короткими курчавыми волосами, темнокожий, почти негр. Лицом он напоминал Дуэйна «Скалу» Джонсона, эдакий добродушный гигант, и Владимира это обнадеживало. Имея скорее теловычитание, а не телосложение, художник очень ценил тех здоровяков, которые имели добрый нрав.

Опытный глаз примечал всякие интересные детали в одежде аборигенов, которые кто другой, скорее всего, пропустил бы. Одежда эта напоминала нечто среднее между кожаными доспехами европейцев и кожаными же куртками американских индейцев, таких, с кожаной бахромой. При этом одежду украшали всякие штуки вроде звериных клыков, перьев, бус, немногочисленные бронзовые элементы вроде застежек носили явные следы человеческих рук. Казалось бы, вот какие-то полудикие кочевники, скачущие на гигантских собаках, но опытный глаз замечал, что… эти одежды скорее были военной униформой, а не продуктом кустарного племенного портняжничества.